Журнал "Хан-Тенгри" продолжает публиковать комментарии писателя Льва Усыскина к истории образования Казахской ССР.


Часть вторая. Казахстан и Российская империя. Взаимодействие

Итак, казахи оказались подданными Российской империи и пребывали таковыми от 186 до 54 лет – в зависимости от жуза и племени. Как мы уже сказали, оценка этого периода истории казахского народа дается весьма полярная: от обвинения РИ в разрушении традиционного образа жизни казахов с одновременной консервацией отсталости, присущей самой РИ, до прославления империи, только и занятой денно и нощно развитием своих казахских окраин. Что до второго, ты мы уже видели, что по крайней мере первые десятилетия русских администраторов, ближайшие из которых к казахам пребывали в Астрахани, Оренбурге и Омске, интересовали в казахских делах исключительно вопросы обороны и внешней политики – а никак не внутренней жизни казахских племен и, тем более, экономики. Точнее, внутренняя жизнь казахов интересовала постольку, поскольку выявляла персоны, способные стать оптимальными контрагентами русских властей.

 То, что традиционная казахская иерархия с ее ханами и султанами находится в стадии угасания и не очень годится на эту роль, по-видимому, было видно сразу. Но лишь с середины XVIII столетия начался не очень энергичный сбор сведений о представителях, как сейчас бы сказали, казахской элиты в виду перспективы рекрутировать из нее имперских чиновников для управления степью. Впрочем, до этого было еще далеко. Пожалуй, можно привести лишь один пример однозначного вмешательства новой верховной власти в жизнь казахов: само собой, были освобождены все русские рабы и был положен запрет на рабство имперских подданных. Но не на рабство как таковое: его российская власть, по примеру других колониальных держав, озаботилась запретить во всех своих владениях лишь в XIX веке. Совсем исчезли кулы из казахского социума лишь к концу первой трети XIX столетия.

Что касается разрушения традиционного образа жизни, то, как мы уже видели, этот довод натыкается на факт довольно сильной изменчивости этого традиционного образа жизни самого по себе (это если даже не задаваться вопросом, а насколько хорошо или насколько плохо, собственно, это его разрушение). В самом деле, такие важные составляющие этого образа жизни, как маршруты кочевания, постоянно менялись и без участия русских. Казахи осваивали территории, освобожденные (по разным причинам) другими кочевниками – туркменами, калмыками, каракалпаками; учитывали изменения природных условий. В общем, традиционный образ жизни – это не этнографический памятник, а живая жизнь, которая все время движется, меняется, учитывает в этих своих переменах множество различных факторов и всегда непохожа на себя вчерашнюю – при том даже, что ее носителям может казаться, что они один-к-одному повторяют своих прадедов. Таким образом, сам факт перемен в жизни казахов не может ставиться в вину источнику этих перемен. Стоит оценить их масштабы и направление, но тут мы попадаем в другую ловушку: оценки одних и тех же перемен могут быть диаметрально разными со стороны современников этих перемен и их потомков. С кем нам следует солидаризироваться? И это при том, что человеку психологически свойственно приукрашивать жизнь в прошлом и ощущать дискомфорт от перемен, хотя бы даже благоприятных в смысле благосостояния.

Впрочем, влияние на жизнь казахов стало оказываться русскими и без целенаправленных решений властей. Появление в казахской степи русских крепостей и их заселение еще не изменило заметным образом баланс используемых казахами земель – то, что станет позднее главным содержанием российско-казахских противоречий. (Хотя власти и пытались упорно развивать гарнизонное земледелие – сперва вообще в форме государственной барщины для гарнизонного населения на отведенных возле крепостей землях. Толку от этого было мало, самообеспечения хлебом не добились, а военнослужащие казачьих войск, которым позже стали отводить значительные наделы, оказались не слишком эффективными земледельцами.) Важнее оказалось другое. Важнее оказалось то, что можно назвать "открытием новых рынков". Население крепостей предъявило дополнительный спрос на производимую казахами животноводческую продукцию, изъявив готовность оплачивать ее серебром. А это значит, что, во-первых, прибыльность казахского животноводства возросла, а во-вторых – у казахов появилось удобное средство для импорта продуктов и изделий. Таким образом, в жизнь кочевников стали проникать новшества: растительная пища, крупный рогатый скот, содержание которого, в свою очередь, сильно меняет условия кочевания, предметы роскоши, дешевая мануфактура. 

Еще одним важным "вторжением" в традиционный быт стало создание рабочих мест в крепостях для представителей казахского населения. Казахи смогли получать там работу, по меркам кочевников – неплохо оплачиваемую. Тут надо отметить, что в представлении кочевников казах, согласившийся пойти куда-то наемным работником – джатак – это тот, кто оказался на социально-экономическом дне. Он не способен кочевать со своим скотом – у него просто нет своего скота. Он нанимается, мечтая заработать на покупку скота и вернуться к прежнему образу жизни с летовками и прочим. Надо понимать, что реализовать эту мечту удавалось не всегда, а появление возможности неплохого заработка у русских, с одной стороны, приближало ее исполнение, тогда как с другой – подвергало сомнению саму ее состоятельность.

Уже к середине XVIII века наблюдается очевидное улучшение экономического состояния казахов и, возможно, значительный демографический рост, несмотря на довольно серьезные потери в ходе военных столкновений 1720-1740 годов. Об этом свидетельствуют, в частности, интенсивные переговоры племенных лидеров с русскими администраторами о расширении ареала кочевания – то есть, прежнего уже не хватало, а значит, скота стало больше. Это, по всей видимости, стало результатом всеобщего замирения в степи, в значительной степени обязанного российской экспансии. Серьезный доход стало приносить сопровождение торговых караванов между Россией и странами Средней Азии – их число значительно увеличилось. 

Впрочем, для казахов открылись не только российские рынки. Китай, пытаясь (в целом, безуспешно) перекупить лояльность казахских племен, разрешил им продавать скот в Восточном Туркестане, вырос спрос и в освободившемся от джунгарской зависимости Коканде. Довольно значительно росла и численность казахского населения – и так будет на протяжении всего имперского периода, за ХIX век она вообще удвоится. Причем, характерно, что здесь прослеживается зависимость: чем позже вошли те или иные казахские рода в состав РИ, тем этот прирост населения меньше! Так, на начавшемся подъеме, дожила казахская степь до правления Екатерины Великой, в период которого (хотя и сильно не сразу) русские власти впервые всерьез задумались о внутренней жизни казахов и о государственных целях в этом аспекте.

Начиная с петровских времен, российское государство мыслило себя как актор модернизации общества, как главный, а то и единственный европеец в собственной стране. Причем модернизационная задача, под которой понималось приведение общества в соответствие с европейскими образцами, точнее – с современными модернизаторам европейскими идеалами, стала основным оправданием если не существования Российской Империи, то, во всяком случае, ее существования в виде самодержавной монархии.

Вот этими глазами европеизаторов-модернизаторов эпохи Просвещения и смотрела Россия на казахов и казахскую степь во времена Екатерины Второй. Казахи, несомненно, воспринимались в этом контексте как отсталый народ, ведущий неправильный образ жизни, неэффективное хозяйство и предназначение России – цивилизовать его. Это ставит Россию в ряд европейских держав, цивилизующих отсталые народы своих колоний. Каков же был тут идеал? Разумеется, в каком-то сияющем будущем империя виделась как населенная совершенно однородными в этническом, конфессиональном и правовом отношении людьми: никаких крепостных и рабов, никаких инородцев, все как один православные и так далее. И, разумеется, идеал этот виделся настолько отдаленным во времени, что в текущем управлении его можно было практически не учитывать, отдавая приоритет иным факторам. 

Так, например, никакой заметной работы по христианизации казахов не велось. М. М. Сперанский в 1822 году высказывал предложение об организации миссионерской деятельности в степи, но никаких практических последствий его идея не имела. Лишь в 1882 году в Семипалатинске была открыта православная миссия, крестившая за 10 лет своей работы аж 200 казахов! Напротив, религиозной жизни в рамках ислама империя уделяла серьезное внимание. Здесь была и регламентация, и прямое администрирование, и даже материальная поддержка. В общем, империя, в рамках провозглашенной в 1773 году Екатериной веротерпимости, старалась контролировать казахский ислам по целому ряду соображений. Во-первых, как альтернативу исламским проповедникам, проникавшим в степь с юга, из Бухары и Коканда. Опасались, что проповедь этих южных проповедников будет содержать антиправительственную составляющую и воспитывать лояльность к государствам Средней Азии в ущерб российской. Во-вторых, контроль над инфраструктурой (кадрами) исламского духовенства дает имперским властям дополнительный инструмент контроля над этим неуловимым казахским населением. 

В-третьих же, официальный казахский ислам управлялся муфтиятом из Уфы, то есть, привязывал казахов к исламской инфраструктуре поволжских мусульман, которые рассматривались империей в качестве проводников российских ценностей и интересов в гущу казахского народа. Вообще, татары активно использовались империей как посредники между русской властью и казахами – татарский язык входил в программу некоторых учебных заведений для казахов, учрежденных в XIX веке российскими властями, татары назначались чиновниками в степь, на татарском иногда велось делопроизводство, татарские купцы активно вели с казахами дела (проникая даже в Восточный Туркестан). Показательно, что советская власть потом отчасти переняла этот обычай, массовым образом командируя татар-специалистов в Казахстан и республики Средней Азии в 20-30-е годы ХХ века. В общем, возвращаясь к религиозной политике империи в отношение казахов, можно сказать, что ее обуславливал абсолютно светский прагматизм. Такое вот столкновение идеала и прагматической реальности.

Прослеживается это столкновение и в остальном. В своем европейском просветительском мировосприятии тогдашние российские деятели (а обсуждениями положения казахов занималась не только императрица непосредственно, но и такие яркие персоны ее царствования, как первый русский профессор права С. Е. Десницкий, учившийся в Глазго у Адама Смита, или будущий канцлер А. А. Безбородко) были убеждены в необходимости перехода казахов к оседлой жизни от отсталой кочевой. И даже возникали предложения, включавшие насильственное переселение кочевников и заселение их территорий земледельческим населением (не только русским, но даже и западноевропейского происхождения), у которого, по мысли авторов предложения, бывшие номады должны учиться земледелию. В целом, как итог модернизации, простые казахи виделись оседлыми крестьянами или мещанами, организованными так же, как российские крестьяне и мещане, с теми же учреждениями, правами и повинностями, но без крепостного права, которое российскому руководству уже тогда виделось анахронизмом. При этом казахская аристократия пополняет собою ряды российского дворянства.

И тут мы подходим к главному вопросу – вопросу о земле. В соответствие с представлениями тогдашних российских прогрессистов, в правильном обществе земля является объектом собственности и включена в соответствующий оборот. Да, в самой России с этим все не идеально, но в целом, со времени выхода знаменитого петровского Указа о Единонаследии 1714 года, существует понятие "недвижимость" и практически свободный оборот вотчин. А в анненском указе 1731 года прямо говорится о принятии в подданство казахов "на правах башкирцев", определенно являвшихся субъектами прав собственности на землю. В общем, земли, на которых кочуют казахи, уже несколько десятилетий не имеют вообще никакого правового статуса, и с этим надо что-то делать. Надо отдать должное этим людям (в первую очередь Десницкому), осторожность и прагматизм и здесь возобладали. Не обладая качественной этнографической информацией (серьезная научная экспедиция д’Андрэ по изучению быта казахов – это только 1846 год), они поняли, что приватизация казахской степи невозможна без колоссальных потрясений. А то даже и с ними. Десницкий писал, что институт собственности у казахов распространяется только на скот, да и то это скорее семейная, родовая, нежели индивидуальная собственность. Земля же находится в коллективном пользовании рода. 

В общем, российские администраторы поняли, что введение собственности на землю через объявление собственниками семей, родов или даже родовых лидеров просто не будет понято казахами. Так земля казахской степи, несмотря на обилие проектов, включая довольно комплексный проект управления степью уфимского генерал-губернатора О. А. Игельстрома, и осталась в XVIII веке ничейной в правовом отношении, а русские власти столкнулись с принципиально неразрешимой проблемой: как соединить территориальный принцип управления страной с родовым принципом организации жизни кочевников. Юридически управление осуществлялось через выдачу тех или иных разрешений, привязанных к персонам, а не к местности: разрешения на организацию зимовок, на кочевание в тех или иных местах, признание тех или иных людей ханами и т.д. Можно сказать, что в XVIII – начале XIX века Россия как-то управляла казахами, но не управляла казахской степью.

Ситуация стала меняться лишь в конце царствования Александра Первого. Так, в 1822-1823 годах были приняты два основополагающих документа: составленный сибирским генерал-губернатором Сперанским "Устав о сибирских киргизах" и составленный оренбургским военным губернатором П. К. Эссеном "Устав об оренбургских киргизах". В грубом приближении можно считать, что первый касался подвластных России казахов Среднего жуза, а второй – Младшего. Еще ранее были утверждены постановления, касающихся казахов, живших на территории Астраханской губернии – так называемой Букеевской орды. Примерно к этому временному рубежу казахская степь в своей "российской" части в политическом отношении затихла. Усобицы племенных султанов и ханов в основном завершились. Россия в довольно мягкой форме ликвидировала ханскую власть – просто перестав после смерти очередного хана утверждать кандидатуру преемника – лишь в Букеевской орде это произошло позже, после смерти одиозного хана Джангира в 1845 году.

 Из крупных потрясений XIX века впереди было разве только восстание Кенесары Касымова, которого в сегодняшнем Казахстане почему-то считают национальным героем, хотя среди его многочисленных жертв сами казахи преобладают со значительным отрывом от прочих – например, от киргизов, которых тоже было немало и которые его в конце концов и прикончили. (Лингвист А. Жолковский, изучавший в молодости один из языков черной Африки, как-то спросил у одного из носителей этого языка, почему в нем "герой" и "эпидемия" обозначаются одним словом. "Убивает много" - ответил носитель.)

В общем, лишь с выходом этих нормативных актов российская власть всерьез взяла на себя ответственность за внутреннюю жизнь казахов. Была выработана (вернее, выработаны – они несколько отличались в уставе Эссена и Сперанского) структура органов власти разных уровней, с одной стороны напоминавшая внутрироссийскую, с другой – явно учитывавшая казахские реалии. Обозначены "интерфейсы" между российской администрацией и вновь создаваемой местной. Определены полномочия судов, работающих по традиционному казахскому праву (адату), определен enforsment – казачьи и местные силовые подразделения, находящиеся в распоряжении власти. Важно, что вводился новый для казахов принцип выборности некоторых представителей власти – при том, что ряд позиций резервировался для лиц чингизидского происхождения и других персон, имевших выделенный статус в традиционном казахском социуме. Тем самым создавалось, во-первых, место приложения амбиций прежних султанов и др. (можно было выслужить классный чин по Табели о рангах – 12 и даже 7 класса, то есть, дающий личное дворянство), а во-вторых, у простых людей, не способных ощутить тонкую грань между самоуправлением и выборностью чиновников, возникало ощущение преемственности новой власти по отношению к традиционным формам управления кочевников. 

Что касается упомянутого противоречия между территориальным и родовым принципом организации власти, то оно не то что бы разрешалось полностью, но ослаблялось за счет продолжающегося увеличения числа в степи русских крепостей с казачьими гарнизонами. Кочевники во все большей и большей степени оказывались в поле зрения российской власти – где бы они ни кочевали. Тем не менее, административное деление старалось учитывать родовое разделение казахов – старалось, но удавалось это не вполне, что, возможно, и обеспечивало постепенность той самой модернизации, которую желали в Петербурге. Во всяком случае, признается, что введенное российскими властями административно-территориальное деление за несколько десятилетий действительно ощутимо ослабило родоплеменные связи казахского общества.

В дальнейшем выходили и другие нормативные акты, регулирующие управление степью – в частности, "Временное положение об управлении в Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областях" 1868 года и "Степное положение" 1891 года. Управление степью развивалось в сторону "демократизации" происхождения рекрутируемых из казахов чиновников, снижения полномочий традиционного суда в пользу суда имперского, развития (с неоднозначным успехом) образовательных структур, готовящих управленцев из казахов, и так далее.

В середине 60-х годов XIX века произошло два важных события в жизни казахской степи. Во-первых, в результате российских завоеваний в Средней Азии степь перестала быть фронтирной зоной и ее гражданское управление перешло от МИДа к МВД. Во-вторых, в 1868 году наконец-то был определен статус земель в степи: они были объявлены государственной собственностью, переданной казахам в бессрочное пользование. Вновь были высказаны предложения о приватизации земли казахами, однако в конце концов они были отвергнуты: в Петербурге решили, что в этом случае неминуемо произойдет неумеренная концентрация земельных владений в руках родовой верхушки, что приведет к социальному взрыву. Мы, однако же, вправе заподозрить петербургские власти в лукавстве: представление о том, что земли в степи много и она пустует, дожидаясь колонистов, желающих ее обработать, не исчезало никогда. И, в перспективе крестьянского переселения в степь, государственная собственность на землю виделась более благоприятной, чем частная.

И вот теперь главное: с конца XIX века началось массовое крестьянское переселенческое движение, обеспеченное земельными наделами за счет земель, на которых кочевали казахи. Конфликты вокруг этих наделов, их перераспределения, возвращения казахам и дальнейшего перераспределения стали зерном, из которого выросли трагические события 1916 года и, во многом, первого десятилетия советской власти – до тех пор, пока в ходе принудительной коллективизации не исчезли не только собственники, но и владельцы земли, превратившиеся в новых крепостных. Это переселение – фокус претензий националистов. Суть их в следующем: негативное влияние на жизнь казахов крестьянское переселение оказало, во-первых, за счет сокращения казахского земельного фонда, во-вторых, за счет изменения демографического профиля страны – теперь уже казахи в меньшей степени решали ее судьбу. Так, Гражданская война в Казахстане фактически являлась борьбой казачества (к которому у казахов претензий, в общем, не было) с крестьянами-переселенцами, поддерживавшими советскую власть. Ну, и отдельная инвектива – это действия переселенческой милиции при подавлении восстания 1916 года – действительно, крайне жестокие.

Что по этому поводу приходит в голову? Претензии со стороны казахов к переселенческой политике российских властей могут быть троякого рода. Первый исходит из картины оккупации некогда самостоятельного государства: мы здесь жили сами по себе, нас захватили и страну заселили чужим элементом, что неблагоприятно отразилось на нашей жизни. Это претензии политического свойства. Состоятельность их сомнительна хотя бы потому, что никакого казахского независимого государства , в общем, не было, казахов никто не захватывал – они добровольно (насколько это было возможно в социуме, где право голоса есть только у племенной верхушки) стали частью российского государства, и переселения происходили уже в рамках этого общего для них и для русских крестьян государства. Почему бы гражданам не иметь такого права?

Второй род претензий – как бы из области частного права. Переселенцам отдали нашу, принадлежащую казахам, землю. На это адвокат тогдашних властей возразил бы примерно так: государство было в своем праве, распоряжаясь государственными землями. Почему они ваши? Потому, что вы и ваши предки на них находились в определенное время со своими стадами? Но ваши предки и в других местах находились – на Алтае и т.д. Вот воздухом вы дышите, но он же не ваш. Также и земля не рассматривалась тогда как экономическое благо, поскольку не обладала его важным свойством: редкостью. На это, в свою очередь, наш умозрительный националист возразит следующим образом: государственная степь или частная – решалось волевым путем. Петербург имел все полномочия объявить эти земли частными, принадлежащими казахам, а уже потом выкупать их за деньги для поощряемого государством переселения крестьян. 

Посмотрим, скольких бы удалось переселить. Это весомый довод, ответил бы наш умозрительный имперский государственник, действительно, были предложения оформить землю в собственность. Да, это потребовало бы огромных землеустроительных работ, очевидно, за счет казны, но бог с ними. Кто должен был бы стать собственником? Коллективные владельцы – рода? Но тогда род должен превратиться в юридическое лицо – как вы это представляете и как вы представляете процедуру формирования этого лица с сопутствующими конфликтами? 

Какая форма участия в этом юрлице отдельных казахов, как принимаются решения? Представляете невообразимую сложность этой задачи? И представляете ситуацию, когда в силу каких-то причин род, допустим, вынужден изменить маршруты кочевания – прежде это происходило довольно гибко, по соглашению со смежными кочевыми родами или даже без этого. Теперь же – это коллизия двух частных собственностей, разрешаемая трудно, медленно, требующая для этого владения понятийным аппаратом европейского права. Но можно, конечно, пойти и иначе – передать землю в собственность казахских лидеров: баев и пр. Допустим, это произошло. Сперва никто ничего не заметил – никаких перемен. Но мало-помалу эти баи начинают понимать, что получили новый способ перераспределять богатство в свою пользу. Наконец, они поддаются соблазну и часть земель продают переселенческому управлению или напрямую крестьянам. Примут ли этот факт простые казахи, удастся ли их убедить, что земля теперь не бая, а крестьян? А если не примут, то что они станут делать? Нужны ли нам эти беспорядки, это насилие?

 Иначе говоря, отчуждение земли верховной властью еще как-то ложится в круг представлений кочевников, а вот отчуждение бывшей родовой земли частным образом – уже вне этого круга. Иное дело, добавляет наш имперский государственник, предвосхищая возражение оппонента, разного рода эксцессы, связанные сперва с процедурой отведения земель переселенцам, а потом – с подавлением восстания 1916 года. Да, имели место значительные злоупотребления, когда в пользу крестьян отчуждали земли, уже освоенные казахами для земледелия (к началу ХХ века более половины казахских хозяйств так или иначе занимались обработкой земли) – но это были именно эксцессы исполнителей, которые могли быть улажены задним числом.

Что же касается 1916 года, то тут ключевым моментом является общая деградация управления в империи во время Первой Мировой войны. Принято считать, что причиной восстания, охватившего не только степь, но и Туркестан, то есть, по сути, все российские среднеазиатские владения, стало объявление призыва на тыловые работы местных жителей. Он был воспринят как призыв на фронт и вызвал мощный протест, в ходе которого восставшие "вспомнили" и о других причинах недовольства властью. Однако едва ли все так просто. С началом войны власти Российской Империи, как никакой другой европейской страны из участниц мирового конфликта, стали практиковать меры по ограничению прав граждан. Здесь были и запреты на профессию, и взятие мирных людей заложниками, и насильственные переселения, и бессудные конфискации имущества – так, объем перераспределенных земельных угодий оказался сравним с результатом Столыпинской реформы. 

Да, в первую очередь все это касалось прифронтовой полосы, но некоторые меры коснулись всех – в частности, меры по директивной фиксации цен на продовольствие. (Как знать, не они ли вызвали перебои с хлебом в столице, спровоцировавшие Февральскую революцию?) Именно эти меры вызвали мощное недовольство в Средней Азии, став причиной обеднения торговцев, снижения производства и дефицита предложения на рынке. Можно сказать, что в последние два года своего существования империя активно рубила сук, на котором сидела, попутно опробовав в облегченном варианте множество видов репрессий, которые потом будут лишь масштабированы большевиками. Именно в этой атмосфере совокупность реальных противоречий, о которых было сказано, привела к восстанию, ознаменовавшемуся эпизодами исключительной жестокости сторон, но так и не подавленному на 100% правительственными силами до самого конца Российской Империи. Иначе говоря, не вступи Россия в войну – этих бы эксцессов не было, а с прежними бы со временем мирно разобрались.

Но можно сформулировать и претензии третьего рода. В защиту традиционных ценностей. Это уже упомянутое нами влияние Российской Империи на трансформацию образа жизни казахов-кочевников. Действительно, родоплеменной кочевой социум стал видоизменять свои технологии. Ограничение кочевых площадей заставляло использовать их более рационально: практиковать заготовку кормов на зиму, включать в стадо крупный рогатый скот, который не требует кочевания и продукция которого находит спрос у оседлых соседей, вообще переходить к более оседлому образу жизни. Пытаться изобразить это как трагедию и считать благом консервирование образа жизни казахов XVII века – значит очень сильно не уважать казахский народ, отрицать право составляющих его индивидуальностей на индивидуальную самореализацию вне родоплеменной колеи. Обвинять тут российскую власть можно лишь в том случае, если бы эти перемены навязывались казахам в безальтернативном порядке – однако никто не запрещал им и не лишал их возможности кочевать по старинке, никто не затягивал силой представителей казахского народа в русские учебные заведения, никто не вынуждал их издавать с 1870 года газеты на казахском языке или выпустить на этом языке двести наименований книг с 1900 по 1917 год. 

Да, модернизация сопряжена с определенным дискомфортом, да, кто-то персонально всегда проигрывает при любом изменении общественных отношений, но в целом имперское управление казахской степью в XIX веке способствовало эмансипации казахов, модернизации их социальных технологий, повышению качества жизни и росту населения. Для кого-то все это, может быть, и являлось отходом от традиционных ценностей, кто-то видит в этом колониальный подход, но следует иметь в виду, что и в самой метрополии тогда же проходили во многом аналогичные процессы – можно сказать, что лозунг модернизации был написан на знамени Российской империи, и ожидать от нее чего-то другого, присягая ей, едва ли имело смысл.

(Продолжение следует...)